Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь
да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков.
Да к
чему же говорить? я и без того их знаю.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика
да бутылки толстобрюшки!
Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)
Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного;
да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий.
Да я так только заметил вам. Насчет
же внутреннего распоряжения и того,
что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать.
Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится.
Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра
же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Хлестаков.
Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут
же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это,
что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Анна Андреевна. Ну
да, Добчинский, теперь я вижу, — из
чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они? А?
Да говорите
же оттуда — все равно.
Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Осип.
Да зачем
же бы мне валяться? Не видал я разве кровати,
что ли?
Хлестаков.
Да что ж жаловаться? Посуди сам, любезный, как
же? ведь мне нужно есть. Этак могу я совсем отощать. Мне очень есть хочется; я не шутя это говорю.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в
чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот и счастлив я! —
«А где возьмешь косушечку?»
—
Да вы
же дать сулилися…
Да где
же я?
да что со мной?
«
Да в
чем же ваше счастие?»
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки.
Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с
чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его
же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Г-жа Простакова. Батюшка мой!
Да что за радость и выучиться? Мы это видим своими глазами в нашем краю. Кто посмышленее, того свои
же братья тотчас выберут еще в какую-нибудь должность.
Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч;
да что ты станешь делать? Ребенок, не выучась, поезжай-ка в тот
же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я боюсь.
Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну пусть, братец, Митрофан любит свиней для того,
что он мой племянник. Тут есть какое-нибудь сходство;
да отчего
же я к свиньям-то так сильно пристрастился?
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю,
да и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток,
чем за ним ходить, сдеру с своих
же крестьян, так и концы в воду.
С таким убеждением высказал он это,
что головотяпы послушались и призвали новото́ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын
да деньгу, [Алтын
да деньга — старинные монеты: алтын в 6 денег, или в 3 копейки (ср. пятиалтынный — 15 коп.), деньга — полкопейки.] головотяпы
же давали грош [Грош — старинная монета в 2 копейки, позднее — полкопейки.]
да животы свои в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда
же лгали, то прибавляли «
да будет мне стыдно» и были наперед уверены,
что «стыд глаза не выест».
5. Всякий
да содержит в уме своем,
что ежели обыватель временно прегрешает, то оный
же еще того более полезных деяний соделывать может.
Во время его управления городом тридцать три философа были рассеяны по лицу земли за то,
что"нелепым обычаем говорили: трудящийся
да яст; нетрудящийся
же да вкусит от плодов безделия своего".
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно
да почивает!
Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
—
Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас
же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
—
Да расскажи мне,
что делается в Покровском?
Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван!
Да смотри
же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то
же,
что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. —
Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите,
что не простит,
что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие
же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
― Ну, как
же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
«
Да наконец, — спрашивал он себя пред поворотом в кабинет, —
что же случилось?
«
Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так
же глядя на него и чувствуя,
что рука ее с листком всё больше и больше трясется.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю,
чем я спасу их: тем ли,
что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, —
да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того…
что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите
же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
—
Да в
чем же стыдно? — сказала она. — Ведь вы не могли сказать человеку, который равнодушен к вам,
что вы его любите?
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал,
что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. —
Да оставь
же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи,
что выпить; такая гадость во рту,
что…
—
Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь хозяйством, — отвечал Левин. —
Что же ты, надолго? Мы так давно ждали.
«
Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего
же не потушить свечу, когда смотреть больше не на
что, когда гадко смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «
Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать,
что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо
же! надо, надо! Прочь слабость!»
И увидав,
что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод.
Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя.
Да, теперь, как он приедет, скажу,
что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
Что?
Что такое страшное я видел во сне?
Да,
да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова.
Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего
же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и нечистым выражением Англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас
же начала оправдываться, хотя Анна ни в
чем не обвиняла ее. На каждое слово Анны Англичанка поспешно несколько раз приговаривала: «yes, my lady». [
да, сударыня.]
—
Да, я понимаю,
что положение его ужасно; виноватому хуже,
чем невинному, — сказала она, — если он чувствует,
что от вины его всё несчастие. Но как
же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому,
что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
—
Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать того,
что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то
что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
—
Да нет, Костя,
да постой,
да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну,
что же ты можешь думать? Когда для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?
«А я сама,
что же я буду делать? — подумала она. —
Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду.
Да, я могу еще телеграфировать». И она написала депешу...
«
Да, на
чем я остановилась? На том,
что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем,
что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и
что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду,
что же делать?»
―
Да, я в тот
же день уехал. Мы только
что говорили об вашей лошади. Поздравляю вас, ― сказал Левин. ― Это очень быстрая езда.
—
Да нельзя
же! — отвечала княгиня. — Правда,
что от нас отправлено уж восемьсот? Мне не верил Мальвинский.
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем,
что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек…
Да, так о
чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах,
да ведь нельзя
же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но ты подумай обо мне, представь себе мое положение…
Да что говорить про это! — Она улыбнулась. — Так о
чем же он говорил с тобой?
—
Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том,
что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то
же, сначала, то было бы то
же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для
чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?